Кемен БАЙЖАРАСОВА: Пусть говорят
Когда началась война, отец моего мужа проходил срочную службу близ границы с Прибалтикой. Он рассказывал, что где-то с конца весны 1941 года в части началась консервация оружия. Все оружие разобрали, смазали, разложили по ящикам и сдали на склад. Самолеты поставили на техобслуживание, двигатели разобрали, и вылетов практически не было.
На 22 июня, воскресенье, солдатам объявили увольнительную, разрешив покинуть часть и провести день на свое усмотрение. Усматривать там особенно было нечего. Вокруг другие военные части да лес. Одна радость была искупаться в речке и постирать белье. Поэтому все с утра пошли на речку. Когда, накупавшись и настиравшись, развесили одежду, послышался гул самолетов. Сначала подумали, что взлетели самолеты из соседней части. Но гул приблизился, и стало понятно, что это звук чужих самолетов. Кто-то предположил, что это испытания - еще не знали, что началась война. Когда поняли, что что-то не так, самолеты, заполонив горизонт, резко снизили высоту и стали бомбить район части. Похватав одежду и одеваясь на ходу, все в ужасе бросились к части.
А там уже вовсю горели цистерны с горючим и самолеты. И тут с воздуха людей начали расстреливать. Большинство погибли там же. Выжили только те, кто добежал до леса.
Там, в лесу, они находили друг друга, к ним примыкали спасшиеся из других частей.
Сколько они бродили по лесу, пока не вышли из окружения и из них не сформировали новый полк, отец помнил плохо. Он и голод не помнил, говорил, что листья ели, траву, но само чувство голода не запомнил и страха не помнил, только унижение от постоянного бегства. Особенно врезались в память минуты, когда немецкая речь в тишине леса была слышна где-то совсем рядом…
Отцу посчастливилось выйти из окружения живым. Сам он видел в этом чистую случайность. В судьбу не верил. Говорил, что и в Бога не верит, и смерти не боится. Я верила ему. Абсолютно бесстрашный человек был. И физически подходящий своему бесстрашию. Под два метра ростом. Широкой кости.
Трудолюбив был патологически. Выйдя на пенсию, не знал, к чему применить силы. Постоянно искал себе какое-нибудь занятие по хозяйству и в конце концов пристрастился к работе в огороде.
Я помню, как он вскапывал огород той весной, когда его не стало. Он уже плохо чувствовал себя и все же придумал приемлемый способ. Поставил в огород небольшую скамейку и копал сидя. Вскопает все вокруг скамейки, затем встанет, подвинет скамейку и снова копает.
Мы просыпаемся, а пол-огорода уже вскопано.
В конце огорода жила семья немцев. Главу семьи, сухощавого и жилистого старика, все звали по фамилии - Шлендер. Суровый, резкий старик был. Ни один местный воришка никогда не посягал на фрукты с его деревьев. Боже упаси. А яблоки у него были как на подбор. И черешня, и сливы, и абрикосы. Трудяга был не хуже нашего отца. С утра пораньше - сразу за работу.
Но наш отец приступал всегда чуть раньше. Он вообще просыпался первым в округе. “Тебе что, азан кричать?” - возмущалась свекровь.
А он любил повозиться в земле рано утром, в одиночестве и тишине.
Шлендеры выходили позже, но все сразу. Они всегда копошились на своем участке все вместе, периодически переговариваясь друг с другом на немецком. Самих их за малиной и деревьями видно не было, а говор слышался. Рано утром в тишине разговор еще как будто эхом отдает. Словно в лесу. Услышав этот говор, отец сразу вспоминал тот приграничный лес. Он тут же все бросал и, чертыхаясь, уходил в дом.
Однажды свекровь рассказала про это соседям. А те передали Шлендеру.
Утром отец, как обычно, встал раньше всех, вышел в огород, прополол там все, подвязал помидоры. Затем, как обычно, вышли соседи, и послышалась немецкая речь. Отец уже было собрался уходить, как вдруг Шлендер прикрикнул на своих: “Говорите на русском, в доме будете на немецком. Сосед из-за вашей фашистской речи в огороде работать не может”.
Отец, как услышал это, прямо присел где стоял. А потом поднялся, подошел к сетке-рабице, разделявшей огороды, и окликнул Шлендера. Когда тот подошел, сказал:
- Спасибо, сосед, за заботу, но не называй речь своих детей фашистской. Это их родной язык, и они у себя дома, пусть говорят!
Так и жили люди бок о бок, стараясь понять и не ранить. И не только немцы были в переулке - и русские жили, и украинец, и кореец, и киргизы. Шесть национальностей на шестнадцать домов!
По праздникам накрывали общий стол, пели вперемешку свои песни. Местный гармонист дядя Коля только заиграет “Ой мороз, мороз!”, как тут же поворачивался к киргизке Зине-апай:
“Ну что, ырлаймыз?”
И по переулку уже несся киргизский мотив.
Кемен БАЙЖАРАСОВА, врач, писатель, Алматы
